Скоро станут известны лауреаты «Золотой маски». Игорь Гордин номинирован на нее дважды. Infox.ru публикует интервью с актером, чуть больше чем за год успевшим сыграть в трех московских театрах: персонажа Достоевского в «Кроткой», античного Ясона в «Медее», современного клерка в «Методе Гренхольма», слугу цезаря в «Калигуле» и Ильина - героя «Пяти вечеров» Володина.
-- У вас сразу две номинации на «Золотую маску» - за два спектакля МТЮЗа, «Медею» и «Кроткую». За какую из этих ролей вам бы хотелось получить премию?
-- Так сразу и не скажешь... «Кроткая» возникла из самостоятельной работы, которую мы с Ириной Керученко начинали в Центре драматургии и режиссуры у Алексея Казанцева, но потом оказались на улице и пришли к Генриетте Яновской. Она посмотрела первый акт и разрешила играть в ТЮЗе. Конечно, к Ирине было больше доверия, поскольку она училась у Камы Гинкаса. Но Яновская совершенно не вмешивалась в спектакль -- просто дала нам зеленый свет и все. Параллельно возникла «Медея». Но здесь было меньше риска, поскольку это ставил сам Гинкас, он мастер, актеру нужно только следовать за его ходом мысли. С Керученко же мы работали на равных: спорили, ругались, кричали, вместе искали. Так что, пожалуй, эта работа для меня более важна – в ней больше моего личного опыта. А в «Медее» Гинкас уже знал, чего хочет. Он позвал нас с Катей Карпушиной (она и сыграла Медею), мы прочитали текст, и он сказал: «Вот так и надо». И следующие полгода мы пытались сохранить это первоначальное ощущение от текста.
-- У вас много проектов вне ТЮЗа. В прошлом сезоне был «Метод Гренхольма» в Театре Наций, в этом -- «Калигула» и «Пять вечеров». Из ТЮЗа легко отпускают?
-- Да, и большой поклон им за это. Я считаю, что актеру иногда нужно ходить на сторону. Нельзя всю жизнь работать с одним режиссером, каким бы гениальным он ни был. Раньше я играл в театре «Практика», в спектакле, поставленном Эдуардом Бояковым по «Капиталу» Сорокина – современный театр, непривычный жесткий материал. И одновременно я играл у Елены Камбуровой, в совершенно противоположном по духу, милом, домашнем поэтическом театре. Такой опыт очень полезен: после него, попадая к разным режиссерам, в разный материал, ты можешь быстро адаптироваться.
-- Как вам работалось с Эймунтасом Някрошюсом?
-- Это вторая моя работа с Някрошюсом -- я ведь играл Петю Трофимова в его «Вишневом саде», но работать и на этот раз было очень тяжело. Я делал все, что он требовал, но сперва ничего не понимал. И только за неделю до премьеры все наконец сошлось. Някрошюс ведь ничего не объясняет, он строит мизансцены, говоря: «Ну, а тут что твой герой делает?». А я даже не знаю, кто он, мой герой, какой он. У Някрошюса-то в голове все образы уже сложились. Но он не рассказывает о них впрямую, а лишь показывает какую-нибудь нелепую походку или реакцию. Например, в «Вишневом саде» он в одной сцене загнал меня под лестницу, а в другой, во время диалога с Аней, заставил нахально хватать ее за разные места. И вот через такие диковатые поступки персонажа ты постепенно начинаешь его понимать.
-- Помню, Евгений Миронов рассказывал, что, репетируя «Вишневый сад», Някрошюс сравнивал его Лопахина с волком. Мне показалось, что в «Калигуле» ваш герой похож на верного пса цезаря.
-- Вообще-то Някрошюс не любит конкретных определений. Иногда он пытается что-то рассказать, но ты понимаешь его только тогда, когда начинаешь играть. Обычно же он изъясняется очень метафорично и завуалированно. Например, мы сыграли очередной прогон, собрались, ждем каких-то замечаний. А он: «Ну, знаете, это был какой-то пригород». И все -- понимай, как хочешь. Про Геликона Някрошюс говорил: «А вот здесь у него блестящая рожа и улыбка до ушей, а здесь он должен на всех гавкать». Пытаясь соединить в себе эти замечания, приходишь к какой-то форме, но форма эта найдена уже мною. Главный посыл режиссера: Геликон должен вызывать улыбку. Остальное проступало по ходу дела.
-- Давайте теперь поговорим о премьере «Пяти вечеров» в Мастерской Петра Фоменко. Вы вместе с режиссером Виктором Рыжаковым оказались в чужом монастыре со своим уставом. Как себя чувствуете?
-- Ситуация была такая же, как с «Кроткой»: мы начинали репетировать самостоятельно, вне этого театра, из труппы Фоменко была только Полина Агуреева. Но в какой-то момент Петр Наумович узнал про эти репетиции и пригласил нас к себе. Это был рискованный шаг с его стороны: наш спектакль не в эстетике его театра, да и вся актерская команда со стороны. Если б я один пришел – ничего, мы с «фоменками» параллельно учились в ГИТИСе и хорошо друг друга знаем, но тут пришла целая актерская команда – это уже напряженно. Конечно, Петр Наумович переживал, что мы там можем наворотить, но не вмешивался в нашу работу -- посмотрел ее уже на прогоне.
-- А где вы изначально собирались выпускать этот спектакль?
-- Когда-то это планировалось в МХТ, но не получилось. Но Витя Рыжаков давно хотел поставить Володина, он ведь президент Володинского фестиваля, был знаком с самим Володиным. «Пять вечеров» – знаковая пьеса не только для советского, но и для постсоветского театра, поставить ее сегодня -- большая ответственность.
-- Вы с самого начала решили отказаться от бытового, реалистического подхода?
-- Да, для Рыжакова это в первую очередь поэтический текст, так же как, скажем, «Кислород» Ивана Вырыпаева. И многие говорят, что только так сегодня эту пьесу и можно воспринимать. Сейчас Володина нельзя играть подробно, реалистично, как это делали в советском театре. И нельзя доводить до абсурда, иронизируя над пьесой, над временем, в которое жили володинские герои. А когда относишься к тексту, как к поэзии, он кажется написанным только что.
