Кама Гинкас поставил в московском ТЮЗе «Записки сумасшедшего». История гоголевского чиновника превратилась в случай нашего времени. Маргинал, украшающий стены снимками Киркорова и Галкина, заболевает манией величия от сознания своего ничтожества в сравнении с «акулами» гламура.
Записки из желтой коробки
Думается, этот спектакль продолжает вереницу тех легендарных постановок Гинкаса (вроде «Пушкина и Натали» и «Записок из подполья»), протагонистом которых в 80-е годы был Виктор Гвоздицкий. Памяти этого артиста и посвящены нынешние «Записки».
Сегодняшнего Поприщина сыграл питерец Алексей Девотченко. Шут в «Короле Лире» Льва Додина, уркаган Хлестаков в «Ревизоре» Валерия Фокина – не только все персонажи этого артиста выламывались из привычных и приличных рамок, но и он сам. Это ведь он, Девотченко написал три года назад открытое письмо «господам З.Церетели, Т.Салахову, А.Чаркину и Н.Михалкову», пристыдив за подобострастие, с которым те просили Путина остаться на третий срок. Высказав вслух то, о чем многие думали про себя, он поступил как сумасшедший, если, конечно, считать нормой традиции российского лизоблюдства.
В спектакле Гинкаса Девотченко вновь выразил то, что происходит сегодня в обществе – сыграл маленького человека, раздавленного мечтой о мире сильных и упешных.
Художник Сергей Бархин с самого начала помещает Поприщина в желтый дом. Комната чиновника -- большой ядовито-желтый короб с ноздреватыми стенами и множеством ниш. Единственное окно -- на потолке, из стены торчат скобы лестницы, но они ведут не к окну, а к похожей на могилу нише. Вырваться отсюда трудно, да и весь этот короб -- не только убогое жилье чиновника, страдающего агорафобией, но и метафора воспаленного мозга героя, испещренного неизвестно куда ведущими нишами-извилинами. В прологе, заслышав порхающие трели «Сказок венского леса» Штрауса, он торопливо вешает замок на единственную дверь. А рассказ о прогулках по питерским улицам ведет, бегая от конторки до кушетки (единственные здесь приметы XIX века), держа сапог вместо зонтика и только изредка набрасывая на исподнее шинель. Ведь шинель у него, как сказано у Гоголя, старого фасона. О том, что сам он страшно далек от всего модного и престижного, герой вспоминает тотчас, как раздастся женский голос, выводящий за сценой что-то вроде «лё-алё-алё-алё». То ли пробует голос директорская дочка, то ли просто бред. Чуть позже это «лё-алё» материализуется в виде двух созданий в черных трико и розовых пачках (Илона Борисова, Наталья Златова). Нахальные галлюцинации топают по комнате, чавкают, кидая в Поприщина обертки от бутербродов, и выделывают сомнительные па, становясь к герою задом.
Маргинал, обитающий в самом низу социальной лестницы, он одержим идеей быть замеченным. То подмигнет кому-то в зале, то, жуя чинарик «Беломора», смачно выругает директора департамента: «Я сразу поэл, шо он масон». А то, прикинувшись интеллигентом, начнет рассуждать: «Правильно писать может только дворянин». В интонациях Девотченко проступает та напевная ирония, с какой он читает стихи в моноспектакле по поэзии Саши Черного.
В Поприщине вообще пока очень чувствуется шлейф прежних ролей артиста, его перепады от внезапной кротости до напора современной шпаны не всегда оправданы, но все эти шероховатости Кама Гинкас умеет так хитро «обрамить», что они кажутся новой гранью характера героя. Выходит, что не актер, выделывая очередной кунштюк, хочет понравиться залу, а сам свихнувшийся от чтения светских хроник Поприщин жаждет признания.
Травмированный чужим успехом, он, как сломанный транзистор, транслирует все подряд: советские песни (ему чудится, что собаченка Меджи поет «Широка страна моя родная») вперемешку с осанной миру «селебрити». Не любовь к директорской дочке распаляет его воображение, а лишь желание прикоснуться к этому миру, которому принадлежат и плоть красотки, и даже просто ее платочек. «На ней было таа-акое платье», -- выводит Поприщин, заляпывая стену вырезанными из журнала картинками: президент Медведев, Филипп Киркоров, Алла Пугачева, Максим Галкин, режиссер Гинкас, а в центре – безымянная дива с голой грудью.
Театр кухарки Мавры
Как бывало прежде у Камы Гинкаса, судьбу героя вершит огромный грубый мужик. «Театр сторожа Никиты», -- так когда-то режиссер назвал свой спектакль по чеховской «Палате №6», поставленный в Хельсинки. Нынешние «Записки» можно было бы назвать «Театр кухарки Мавры». Эту самую Мавру изображает здоровый детина (Михаил Парыгин) в сапогах и балетной пачке. Ловко орудуя метлой, он сперва надевает на Поприщина ошейник (точно по Пушкину: «Посадят на цепь дурака»), а потом загоняет в нишу, отчетливо напоминающую гроб.
Как говаривал другой любимый персонаж Гинкаса -- Родион Раскольников -- кругом одни только зверские рожи. И выхода нет. Прежде героям Гинкаса освобождение давала смерть. Так героиня «К.И. из «Преступления», теряя силы, карабкалась под потолок – к Богу, к свету. Поприщин тоже затихает где-то наверху, но его смерть режиссер превращает в жутковатый карнавал. Балерины прицепляют маски с огромными клювами, а стена с нишами превращается в экран, на котором мелькают привычные сегодня кадры: манят красотки, пенится шампанское, сверкает авто, искрятся улыбки, а с высоченного этажа летит чья-то фигура в плаще и огромной шляпе (может, тот самый испанский король, которым возомнил себя Поприщин) и шлепается на асфальт...
Пока спектакль еще не дозрел, не раздышался, в нем, вероятно, многое будет меняться, будут прорастать и прирастать новые смыслы. Но уже сейчас у него есть очень редкое в сегодняшнем театре свойство – из него трудно выбраться. Когда в зале зажигается свет, приходится сделать над собой усилие, чтобы начать хлопать, улыбаться знакомым и придать лицу нужное выражение, то есть вести ту светскую жизнь, которая только что была на экране. Вместо этого хочется затихнуть, сжаться и подумать. Бог его знает, о чем. Может, о том, что у алжирского бея под носом шишка.
