Польское искусство начала прошлого века не отставало от модных европейских тенденций. Это доказывает выставка в ГМИИ им. Пушкина «Символ и форма. Польская живопись 1880-1939», подготовленная Институтом Адама Мицкевича и 14 музеями.
Для повторного знакомства с искусством Польши -- первое, напомним, состоялось четыре года назад благодаря эпохальной и масштабной экспозиции в Третьяковке «Москва-Варшава. 1900-2000» -- российским зрителям предлагается своего рода выставка-эссе, как ее определяют кураторы, из ста картин и рисунков. Ее можно считать post scriptum или вольным комментарием к ранее показанной эпопее.
Не претендующая на полноту показа национального художественного наследия XX века, «Символ и форма», похоже, хочет продемонстрировать, что до 1939 года искусство Польши развивалось по некоей идеальной европейской модели. То есть прямехонько от символизма и art nouveau к авангарду, модернизму и art deco, минуя искусы какой-либо политпропаганды. Польские художники, обучавшиеся как в Петербурге, так и в Париже, Вене и Мюнхене, усваивали уроки как Шишкина и Куинджи (как Фердинанд Рущиц), так и модную методику рисунка Ашбе и Холлоши (Конрад Кшижановский) и «синтетизм» Гогена (Владислав Слевиньский). Вначале они любили грезившего Пюви де Шаванна, Дени и Уистлера, позднее -- едкого мизантропа Тулуз-Лотрека, дробильщиков форм, кубистов Пикассо и Брака, а потом и всех тех, кто собирал оставшуюся после парижских экспериментов модернистскую щебенку в салонный стиль art deco. Подсмотренному за рубежом поляки стремились придать национальное своеобразие, придумывая и творя в Закопане, что в Высоких Татрах, местный модернизм. Мы должны увидеть, что польские супрематизм и конструктивизм по тому времени котировались на высоком международном уровне (а могло ли быть иначе, коль скоро Владислав Стшеминьский, приятель и коллега Малевича, занес эти новации из России на свою историческую родину?).
Становится очевидным, что формальная сторона польского искусства напрямую зависела от тогдашней культурной географии Европы. И не в последнюю очередь -- от огромной польской художественной диаспоры, которая и есть чуть ли не главная составляющая национального искусства. Получился парадокс: художественная Польша оказалась на порядок обширнее, чем сама Польша, находившаяся в своих государственных границах. Понятно, что речь идет о 1918-1939 годах, о недолгом периоде ее независимости.
В отличие от форм с символами дело обстоит не так просто. Не потому, что они чрезмерно сложны или темны. Просто их, вышедших из народных поверий или же порожденных местной литературной и исторической традицией XIX века, нужно знать. И тогда скала в Татрах, изображенная Леоном Вычулковским, предстанет то ли головой окаменевшего друида – певца кельтской свободы (у польских романтиков кельты – предки славян), то ли до поры замершей ратью короля-освободителя Болеслава Смелого. До какой поры, можно догадаться: картина написана в 1894-м, в год воцарения последнего Романова, кстати «царя Польского». Или же, например, пейзаж с вербой Войцеха Вейса можно принять лишь за типичный символистский ноктюрн, если не знать, что, по преданиям польских крестьян, в дупле вербы обретается демон, упырь (по пословице: «Смеется как дьявол в сухой вербе»). При том что верба символизирует патриотические и религиозные чувства и ожидания, образ упыря можно с некоторой определенностью идентифицировать как представителя некоего нацменьшинства.
Как известно, демонизм, неоязычество были в моде в эпоху символизма, и этой «чертовщины» на выставке предостаточно. Однако кураторы, видимо, решили придать «Символу и форме» больше умиротворенности, так сказать, позитива. А потому спланировали экспозицию как своего рода костел или замковую часовню. В апсиде «Белого зала» ГМИИ – семиметровые эскизы витражей Юзефа Мехоффера для собора Святого Николая в швейцарском Фрибурге, а с противоположных стен друг на друга смотрят демоны и святые, ведьмы и воины-страстотерпцы. Так, облаченный в рыцарские латы художник Яцек Мальчевский («Автопортрет в доспехах») взирает на созданную им же самим бесовскую карусель -- «Порочный круг». А как бы в притворе храма сидит легендарный шут последних Ягеллонов, полупаяц-полумудрец Станчик, почти полтора века размышляющий на картине Яна Матейко о судьбе Польши. Таким образом, на нынешней выставке помимо символов и формы есть еще и мысль.
